Знающий эту тонкую боль познал и огнь любви — не любви воздыхания, но любви действа и подвига. Той любви, которая издревле зовется богочеловеческою, вознося людское чувствование. "Какой мудрец знания не будет владыкою любви?” — заповедует Агни-Йога.

Тонкая боль, жар огня сердечного ведом потрудившимся в накоплениях опыта.

Ведом тем, у кого труд осознанный вошел в молитву, а молитва претворилась в неумолчное биение сердца, в ритм жизни. Спросят ли вас, что есть ритм и почему важно назначение его? Значит, вопросивший не знает тонкую боль сердца и не знает пространства и не прислушался к гимну природы.

Без собственного напряжения не познает он искр подвига, приближающих его сердце к мере созвучия с Бытием и Любовью. Центр Духа связан с центром организма. Связь эта, веками известная, ни научно, ни философски не разгадана, но вместе с тем совершенно очевидна. Чаша опыта. И этим путем мы опять подойдем к творчеству мыслью — к таинственному, но непреложному "Слово плоть бысть”. Таким путем Логос воплощается и в телесное. Тайна эта явлена в каждом человеке, в каждом воплощенном духе. Бог вложил человеку вечность в сердце, — обитель духа нетленна, вечна через все воплощения. И познает она свет, ибо и сама является источником света.

Тонкая боль есть шевеление тонкой энергии, а светоносность есть один из первых признаков действия энергий этих. Когда нагнетется свет этот, когда делается видим и нашему глазу, — этот момент всегда остается жданно-нежданным.

Завещано держать светильники зажженными, но момент вестника несказуем. Так несказуема и тонкая боль, и завет, что радость есть особая мудрость.

Н.К.Рерих "Держава Света"

Простите, родная, меня за мою дерзость, что я осмеливаюсь Вам так писать, но я знаю, что Вы меня поймете, не осудите, почувствуете то, что словами выражено быть уже не может. Если бы вы только знали, моя единственная и любимая, как много значите Вы в моей жизни. Крепко помню слова Вл[адыки]: «Потому пусть сердце чует и знает в недрах своих, что дается...» и т.д. И как много значит для меня каждое Ваше слово. Я столько раз перечитывал Ваше письмо, что выучил его почти наизусть. И все думаю, думаю. И говорю все это не для самоуслаждения и не для уверений, а лишь для того, чтобы Вы крепко знали, что я Ваш без всяких условий и навсегда, и Нинка[2], думаю, тоже. А ведь когда свидимся, может и времени-то не будет даже о себе поговорить, не до того будет. Вот и открываю Вам сердце свое нараспашку. Тогда, при встрече, всякому будет в охотку поговорить, а вот такую стряпуху, как Нинка, нелегко найти. Даже Наш Любимый[3] одобрял ее стряпню. Да и из меня неплохой кухонный мужик мог бы выйти. А радости-то ей сколько было бы о Вас позаботиться. И чуткости и бережности бы хватило хоть немного облегчить трудный путь Ваш, посильно помочь от всей души.

Елена Ивановна, скажите, родная, может ли случиться, что Вы поедете мимо нас. И мы с Нинкой размечтались, как Вы приехали и остановились у нас. Мы теперь живем наверху (в том же доме). Отдали бы Вам почти всю квартиру. А как бы ухаживали-то за Вами!

До чего же я о Вас стосковался. Ведь мы так давно, так давно не видались! Вот и мечтаешь, и легче ждать заветной встречи. А если это время бывало трудновато, и даже очень, то это потому, что не знал, увижу ли. Вот Вас я неуверенно спрашиваю, могу ли называть Вас «мама». А Любимого Нашего я давно уже зову Отцом. А вот и стихи мои, малость измененные:

Нитью сердец Гур-отец

Близок за гранью земли.

Строг и суров, сильный, без слов,

Вместе давно уже шли.

Твой навсегда, но берега

Счастья за грозной стеной.

Трудным путем крепко идем

К башням твердыни с тобой.

Так без Вас обоих будущего не мыслю.