25 февраля 1951 г.

 <...> Хочу Вас спросить. Что такое сома, эктоплазма и лимфатичность? Что такое лимфатик? Ведь лимфатические железы есть у всех, чем же отличаются лимфатики? Меня это интересует и практически, в связи с расчленением принципов человека для их отдельного сознательного использования. Все, что можно было вспомнить и возобновить по этим вопросам, я сделал, но вопрос о расчленении неясен, именно в практическом отношении, в жизни человека вообще и моей в частности. Выходит, что низшие чувства могут выявляться как «язвы», и в принципах более высших, чем 1,2 и 3, считая снизу, и даже после перехода. Вот Вы, любимая, писали о спокойствии, и какое большое дерево выросло из Вашего зернышка, как будто бы открылась дверь в Новый Мир. И так процветает каждое Ваше зернышко. Ужасно мне трудно писать Вам, и я в отчаянии из-за невозможности вместить в лист бумаги тысячи назревших вопросов. Так нужно повидаться с Вами. <...>

Спасибо Вам и за то, что о встрече опять упомянули, ведь это мне как бальзам живительный. Когда трудно, я всегда начинаю думать о нашей будущей встрече, в которой для меня заключается все. Уже не мыслю свою жизнь без этого и думаю лишь о том, чтобы приготовить к этому и одежду себе соответствующую. Сегодня видел во сне Нашего Любимого, сидел с Ним за столом, поцеловал у него руку и хотел все поделиться тем, что теперь имею. Это время часто его вижу. Дальше пишу только Вам. Однажды увидел Его в комнате, опустился на колени и припал к Его руке «Ну, что так?» - спросил Он. «Соскучился уж очень», - ответил я. В этом «Ну, что так?» - выявился он весь, такой родной. Любимая, далекая моя, единственная, что же еще сказать мне Вам, чтобы передать мою любовь. Вот однажды обратился я со словами: ведь я Ее так люблю. Было Сказано: «И люби, люби еще больше, до самозабвения. Дочерь Моя Первозванная, тысячелетиями освятившая путь свой и служением блага утвердившая себя. Моя первая... и ты Мой...И встретишь, и счастье твое вознесется высоко, и крылья получишь себе. Я говорю. Свидетельствую Сам».

С финским писателем и журналистом Петери Ахола (1875 — 1919) я встретился, конечно, заочно, гораздо раньше, чем с его сыном — известным художником и мыслителем, философом. Произошло это в 1982 году во время командировки в Лондон.

Просматривая прессу, в одном из американских белорусскоязычных изданий я неожиданно наткнулся на сентиментальные воспоминания этого Петери Ахола. Будучи во время Первой мировой войны солдатом (Финляндия тогда входила в состав Российской империи), в 1915 году он оказался на витебском вокзале, переполненном голодными беженцами, и, проводя там бессонную ночь на скамейке, долго раздумывал о «ненужности войны» — «мельницы погибели людей и добрых достижений человечества».

В Витебске финский писатель сочинил стихотворение, посвященное женщине, попросившей подержать младенца, пока она на дальней скамейке кормила старших. «Сидел я здесь посреди людей одинаковой судьбы, ощущая бесконечную радость от принадлежности к ним. Забыл, что я из далекой северной Финляндии — из простуженной страны, будто бы я уже здесь давно принадлежу к этой семье обездоленных обидой горемык». А когда женщина вернулась и поблагодарила его «на сваёй мове», которая «напоминала русскую», Петери Ахола сказал ей: пусть ребенок побудет у него на руках, ибо все люди — одна семья. И незнакомка уснула, положив ему голову на колено, рядом с ребенком. Потом, в поезде на Оршу, Петери Ахола долго говорил с той женщиной о «ненужности войны для простых людей». И ощутил «внутреннее спокойствие и веру в будущее».

По следам отца?

Растроганный незамысловатым сюжетом, я сделал тогда выписки и, возвратясь, передал их Владимиру Короткевичу — как начало для романтической повести (ведь поезд шел в его родную Оршу). Вскоре писателя не стало, и сюжет повис в воздухе. Неожиданное развитие он получил только лет через восемь, во время моей поездки в США на сессию Генеральной Ассамблеи ООН. Тогда в одном из журналов мне снова встретилась фамилия Ахола, причем в контексте настоящего времени! Но ведь он же умер еще в 1919 году! Оказалось, речь шла о его сыне Алексантери (Александре), человеке тоже весьма интересном, личности знаковой, культовой для Финляндии и Швеции. В 1920–е годы он был очень популярным в Белоруссии, в Витебске и Минске, художником, иллюстратором книг наших классиков.

Меня все это очень заинтересовало, и я стал разыскивать адрес Алексантери Ахола.

«Прибалтийский лебедь»

Однако переписка с Алексантери Ахола–Вало (Ахола — по–фински «поляна», Вало — псевдоним, в переводе с финского — «луч», а вместе получается нечто вроде «луч на поляне») завязалась только года через три. Письма писал по–белорусски.

В мае 1995 года Ахола–Вало, «Прибалтийский лебедь», как звали художника на его родине, приехал в Минск на II Международный конгресс белорусистов. Его доклад сопровождался бурными аплодисментами. А потом начались встречи — в Национальном художественном музее Беларуси, Национальном театре имени Янки Купалы, Белорусской академии искусств, других учебных заведениях. Особенно торжественно встречали Ахола–Вало в Витебске. И везде гость вспоминал, как в городе над Двиной делал первые шаги в искусстве. Здесь его учителями стали Малевич, Шагал, Юдовин, Пэн, коллегами — Азгур, Гусев. С 1921 года А.Ахола начал посылать свои гравюры и портреты в местные, а потом и минские газеты и журналы: «Работнiца i сялянка», «Пiянер Беларусi», «Малады араты» и «Беларуская вёска». А «Савецкая Беларусь» на восьмую годовщину Октября поместила его «космический» рисунок — яркий образец советского авангардизма.

Художник

В Минск Александр Ахола переехал где–то около 1925 года, уже зрелым мастером, обладавшим отчетливым индивидуальным творческим почерком. Для него характерны обобщенность, гротеск. Вот белорусская деревенская хата, доведенная, как и ее жители, до крайней бедности военными событиями и послевоенной разрухой. Вот та же бедность, но уже внутри хаты; виновник здесь определен более конкретно: беспробудное пьянство. А вот карикатура на коррупцию 1920–х годов: крестьяне пришли с кошелками решить какую–то свою проблему, а на них хитренько посматривает чиновник, усевшийся под портретом Ленина (белорусский по происхождению художник вряд ли осмелился бы тогда на такую аллегорию).

В Минске Ахола все чаще обращается к белорусской национальной тематике. И делает это удачно, о чем свидетельствуют его иллюстрации к произведениям белорусских писателей. Он оформил второе издание «Новай зямлi» Якуба Коласа, «Хвоi гавораць» Кузьмы Чорного, «Ветры буйныя» Павлюка Труса, «Угрунь» Андрея Александровича и другие книги, альманахи, брошюры. В Минске состоялась его первая персональная выставка. А в 1930 году он оформил целый павильон на Первой сельскохозяйственной выставке.

Общаясь с людьми, оформляя книги, Ахола–Вало настолько овладел белорусским языком, что начал на нем писать художественные произведения.

Философ

Как и многие его современники, Ахола–Вало разделял идеи мировой революции, своеобразной предшественницы нынешней глобализации. Судя по всему, он  стал атеистом. Но художника тревожили проблемы духовности, нравов. Он пытался совместить идеи социализма с нравственным усовершенствованием человека и для наглядности создал соответствующую систему символов. Со временем новое учение приобрело системность, получило от своего создателя название «Эвахамология» и немало последователей. Целью его объявлялись создание и распространение высоконравственного знания, ответственного за «качество человека», за то, что, в конце концов, действительно «воспрянет род людской». Практически новое учение проявлялось в борьбе за фактическое равенство женщин, улучшение социального положения всего общества, в стремлении целиком передоверить воспитание детей круглосуточным садикам, школам, лагерям, глубже усваивать и использовать естественнонаучные и технические знания. Идеи Ахола–Вало заинтересовали Надежду Крупскую, которая тогда курировала Московский научно–исследовательский институт матери и ребенка. Поэтому художник переезжает в советскую столицу, бросает графическое творчество и целиком отдается практическому осуществлению своих теоретических положений.

Однако психоаналитические опыты «белорусского финна» некоторым московским деятелям показались странными и даже подозрительными. Над художником начали сгущаться репрессивные тучи. И он, по совету друзей, спешно, вместе с женой и двумя дочерьми, родившимися в Минске, засобирался на родину. Вернувшись в Финляндию, поселился в городе Хяменлинне, к северо–западу от Хельсинки, однако и там от своих «социально–психологических» опытов не отказался, о чем свидетельствует картина «Мать сапожника», первые эскизы которой Ахола сделал еще в Витебске. Сюжет ее внешне традиционен: женщина–мать держит на руках дитя. «Цветовая гамма произведения нежная, состоит из мозаических лучей теплых ... Читать дальше »